Недавно ведущие мировые издания облетела новость о том, что Франция не будет извиняться перед Алжиром за многолетнюю колонизацию.
«Не будет ни раскаяния, ни извинений», – цитирует Politico слова советника президента Франции Эммануэля Макрона, сказанные им перед публикацией долгожданного отчета об истории колонизации и войны в Алжире.
В признаниях ошибок колониализма Макрон зашел, возможно, дальше, чем любой другой французский президент до него. Еще будучи кандидатом в президенты, во время визита в Алжир он назвал колонизацию «преступлением против человечности», чем безумно разозлил ультраправых. Он также помог вернуть домой черепа 24 алжирских бойцов сопротивления, обезглавленных французами, которые хранились в качестве трофеев в Париже.
В отчете, подготовленном по заказу Макрона, автором которого является историк Бенджамин Стора, содержится список рекомендаций, включая создание комиссии «правды и памяти», расширение методики преподавания колониальной истории во французских школах и ознаменование трех важных дат в общей истории стран.
«Президент хочет, чтобы эти инициативы позволили нашей стране ясно взглянуть на раны прошлого, чтобы со временем выстроить примирение памяти», – говорится в коммюнике президента Франции.
Но на формальные извинения, которые требует от французов Алжир, не хватает даже Макрона. «Покаяние – суета, признание – истина. Истина строится на действиях», – сказал советник Макрона.
Вопрос раскаяния и признания насилия в ходе колонизации Алжира остается предметом серьезных разногласий во Франции, и не только среди крайне правых, которые традиционно защищают колониальное прошлое Франции. В ноябре премьер-министр Жан Кастекс высмеял требования извинений, связав их с предыдущими попытками умиротворения «исламистских террористов».
На самом деле ремарка Кастекса весьма показательна, так как напрямую связывает всю нынешнюю кампанию французского правительства против «политического ислама» с колониальной историей. Париж видит борьбу с «сепаратизмом» и насильственное прививание республиканских секулярных ценностей внутри французской мусульманской общины как продолжение той самой цивилизационной миссии, что сопровождала историю колониального господства Франции в Алжире.
Сердце империи
Разумеется, проводить прямые аналогии между алжирцами времен колониализма и нынешними французскими мусульманами, либо современным Алжиром, было бы совершенно неправильно. Тем не менее, современная Франция – это страна, созданная в определенном смысле Алжиром, не менее чем современный Алжир создан Францией. Завоевание Алжира французами в 1830 году, долгое колониальное присутствие, создание самой массовой колонии европейского населения, а затем тяжелая и кровавая Алжирская война (1954-1962) – все это и сегодня во многом определяет отношения Франции как с собственными гражданами-мусульманами, так и с мусульманским миром в целом.
Завоевание Алжира сформировало французскую имперскую практику. Алжир стал тренировочной площадкой для трех поколений колониальных администраторов и полигоном для различных стратегий управления, начиная от военного завоевания и заканчивая мягкой силой в других частях Северной и Западной Африки.
Кроме того, Алжир был сердцем второй Французский империи. На коммерческой арене на один лишь Алжир приходилось от одной трети до половины торговли Французской империи, и к 1930-м годам он стал основным внешним торговым партнером континентальной Франции, так же как самоуправляющиеся белые доминионы и бывшая колония, США, преобладали в британской торговле. Даже установление французских протекторатов в Тунисе (1881) и Марокко (1912) было мотивировано желанием защитить границы Алжира от конкурирующих держав, а также поддерживать баланс сил в Средиземноморье. Для французских имперских идеологов, таких как Поль Леруа-Болье и Анатоль Прево-Парадоль, Алжир был шансом Франции на спасение перед лицом растущей международной конкуренции.
История французской колонии в Алжире и многочисленных войн французов с местным населением, включая последнюю Войну за независимость Алжира, заслуживает отдельного обсуждения. Я же предлагаю здесь вспомнить о том, как начиналось завоевание Алжира и что послужило его основным мотивом.
Война на пользу короля
Почти каждый рассказ о французском завоевании Алжира начинается с Июльской революции 1830 года. Историки, изучающие как французскую политику, так и колониализм в Северной Африке, согласны, что вторжение в тогдашний османский Алжир было продуктом громкого краха реставрированной Бурбонской монархии.
Столкнувшись с широкой народной оппозицией и сильным либеральным большинством в избранной Палате депутатов, король Карл X и его ультрароялистский премьер-министр Жюль де Полиньяк организовали экспедицию против Алжира в последней отчаянной попытке заручиться общественной и электоральной поддержкой. У них не получилось. Всего через три недели после падения Алжира 5 июля 1830 г. революционная коалиция либеральных депутатов, журналистов, ремесленников и рабочих вышла на улицы Парижа. Когда дым рассеялся, в конце «Трех славных дней» (27, 28 и 29 июля) Карл отрекся от престола, а его двоюродный брат Луи-Филипп Орлеанский занял трон как «король французов».
Официально французская экспедиция против Алжира была карательной. Алжирский купеческий дом Бакри поставлял зерно французской армии во время Директории (1795-1799), за которое французы так и не заплатили полностью. В апреле 1827 года, во время обсуждения алжирских требований о возмещении расходов, Хусейн, дей (правитель) османского Алжира, в пылу спора ударил французского консула веером. Французы ответили на это объявлением войны и введением морской блокады Алжира. Два года спустя французский корабль для переговоров был обстрелян в гавани Алжира после того, как командир блокадной эскадры встретился с Хусейном, чтобы предложить перемирие.
Полиньяк, тогдашний министр иностранных дел, отклонил извинения Хусейна и предложил королю вторгнуться в Алжир. Карл одобрил этот план в октябре 1829 года, а 31 января 1830 года совет министров проголосовал за вторжение.
К слову, Полиньяк предлагал сотрудничать с Россией, чтобы подключить к операции египетские войска мятежного паши Мухаммада Али, который уже тогда конфликтовал со Стамбулом. Этот проект провалился, но Карл мобилизовал армию и флот, назначив военного министра генерала Бурмона командовать экспедицией.
Сегодня многие историки рассматривают весь инцидент с веером как оправдание для операции по захвату казны дея Хусейна, чтобы пополнить истощенные финансы французской короны без повышения налогов дома. Историк Дженнифер Э. Сешн, написавшая о завоевании Алжира книгу «By Sword and Plow.France and Conquest of Algeria» («Мечом и плугом. Франция и завоевание Алжира») считает, что истинные причины завоевания заключались во внутренней политике Франции.
По ее словам, «французские планировщики действительно видели потенциальные финансовые преимущества во вторжении, но и месть, и финансовая выгода меркли по сравнению с внутренними политическими проблемами при решении начать войну, истинными целями которой были «слава, которая отразится на короле [и] сила, которая достанется его правительству от такой экспедиции».
Показательно, как неоднократно менялось отношение к алжирской проблеме у различных политических сил Франции. Оппозиционные либералы традиционно выступали за воинственный милитаризм, прославляющий армию и славу республиканского и имперского прошлого – намеренный контраст по сравнению с европейским миром, начавшимся со свержения Наполеона и возвращения Бурбонов. Но, когда правительство ввело блокаду Алжира в 1827 г., либеральные депутаты и журналисты протестовали, заявив, что это чрезмерная реакция на незначительное нарушение консульского этикета. Год спустя они изменили курс и стали критиковать блокаду как неадекватное наказание за оскорбление, в то время как правительство защищало ее как разумно ограниченную меру.
Сама идея нападения на Алжир была ответом на электоральные успехи либералов в конце 1820-х годов. Первоначальное предложение о вторжении, представленное королю вскоре после начала блокады в 1827 году, прямо указывало на политическую пользу как первое преимущество. Любая экспедиция, говорил военный министр, должна быть приурочена к парламентским выборам, «желательно, чтобы те события, которые придают новые силы правительствам и представляют собой благотворный объект для духа народов, совпадали с периодами политического брожения». По заключению министра, выступить перед народом с «ключами от Алжира» будет полезно для монархии у урны для голосования.
Само собой, французская пропаганда придумала множество способов оправдать это вторжение. Многие из этих «благородных мотивов» звучат и сегодня.
Два деспота
В средствах массовой информации, начиная от газет и заканчивая путеводителями, стихами, плакатами и публичными церемониями, монархия и ее ультрароялистские сторонники представляли алжирскую экспедицию французской публике как противостояние между восточным деспотизмом, в лице дея Хусейна, и христианской монархией, отождествляемой с самим Карлом.
Эта риторика была понятна и очень популярна в тогдашней Франции. Война греков за независимость (1821–1829) от Османской империи поместила «восточный деспотизм» на передний план французской политической культуры и заложила символическую основу для вторжения в Алжир. Французские художники и писатели выступали за военное вторжение в Грецию, так как видели в нем современный крестовый поход, призванный освободить «свободолюбивых» греческих христиан от их «деспотических» мусульманских правителей и защитить интересы французской империи от англо-русских амбиций на Ближнем Востоке.
Тремя характерными чертами алжирского деспотизма считались презрение к правлению закона, исламский фанатизм и пиратство. Утверждалось, что в Алжире нет закона как такового, а есть лишь авторитарная воля дея, который может делать со своими подданными все что хочет, и который ничуть не уважает международные договоры. Такой авторитаризм объяснялся исламской религией, которая якобы поощряла бездумный фанатизм и безоговорочное подчинение тирану. Религией также объясняли и поддержку деями североафриканского пиратства, третьей и наиболее отличительной черты алжирского деспотизма. С семнадцатого века Алжир отождествлялся в воображении французов с корсарами, которые выходили из портов Магриба, чтобы атаковать суда в Средиземном море.
На самом деле корсарская экономика была почти мертвой к 1830 году, но во Франции по-прежнему считали, что Алжир был «величайшим объединением, созданным для разбойных нападений, которое когда-либо существовало на земле». Французская публика игнорировала как тот факт, что в прошлом, как раз во времена расцвета алжирского пиратства, сами французы часто были союзниками корсаров, так и то что любимые ими борцы за свободу Греции были сами пиратами и регулярно грабили европейские и американские суда.
Относительно легкий захват Алжира летом 1830 года не стал триумфом французского правительства дома. Оно потерпело очередное сокрушительное поражение во втором туре голосования 13 и 19 июля, кроме того, всего через две недели после победы в Алжире вспыхнуло восстание, которого так боялся король.
По словам Дженнифер Сешн, пропаганда Карла Бурбона против мусульманского «деспотизма» и «фанатизма» была с легкостью развернута против него самого. Французские либералы замечали, что король Карл является таким же деспотом, как Хусейн, а сближение с церковью и клерикалами в рамках этого крестового похода выглядело такой же фанатичной реакцией, как предполагаемый «исламизм». Не то чтобы война в Алжире открыла глаза французской оппозиции, которая и раньше не любила короля, но кампания по делегитимизации алжирского правителя стала легкой точкой старта для кампании по делегитимизации самого Карла.
Оппозиционные газеты даже называли короля и его сторонников «турками», прямо указывая на сходство с «мусульманскими деспотиями». Кстати, еще одним обидным прозвищем короля было «Казак» – отсылка к оккупации Парижа другим «восточным деспотом» в 1814 году.
Если армия воевала в Алжире «по праву цивилизации против варварства, человечности над жестокостью, порядка над пиратством, добра над злом», то и народ Франции имел эти права, рассуждали либералы. И право, посредством которого «сила способствует общему прогрессу человечества, посредством которого война служит справедливости, посредством которого победа делает мир цивилизованным... это то же же самое право, что... узаконивает революции». Именно это уравнение между борьбой армии против якобы восточного деспотизма в Северной Африке и борьбой либералов против христианского королевства у себя дома, пишет Дженнифер Сешн, сделало падение Алжира такой центральной темой в политической культуре революции.
Сегодняшняя Франция по-прежнему занята борьбой с «деспотизмом», «фанатизмом» и «варварством», как среди собственного мусульманского населения – в основном продукта колониальных миграций, – так и за рубежом, в Африке и на Ближнем Востоке. Поддержка Армении и Греции против «неоосманской» Турции – это один из самых ярких примеров, напоминающих о 19 веке.
Опыт 1830 года показывает, как яростная насильственная кампания под лозунгами французских ценностей может быстро привести к краху этих самых ценностей. Парадоксально, но самыми упорными любителями колониального прошлого Франции являются те самые «консервативные» силы, которые более всех жалуются на упадок французских ценностей.
Но, как и прежде, во всех этих миссиях французского правительства внутриполитические соображения – протесты «Желтых жилетов», соперничество с ультраправыми, экономический кризис – находятся на самом важном месте.