В Конгресс США был внесен двухпартийный законопроект, запрещающий импортировать в страну товары из Китая, если их маркировка не позволяет понять, что они произведены не в Синьцзян-Уйгурском Автономном Районе (СУАР), что повторило аналогичную инициативу МИДа Великобритании. Помимо этого, 180 правозащитных организаций мира обратились в Международный Олимпийский Комитет с призывом перенести Зимние олимпийские игры 2022 года из Китая в другую страну в связи с систематическим попранием им прав человека в отношении уйгуров.
Чем дальше, тем больше руководство Китая сталкивается с серьезными последствиями такого рода политики. И невольно возникает вопрос – не проще ли немного отступить, пойти на какие-то послабления, продемонстрировать готовность к компромиссам? Но не все так просто, ведь уйгурский вопрос для Китая сегодня не только вопрос политики в области прав человека и национальных отношений, но и один из ключевых пунктов его глобальной стратегии.
Как известно, главным инструментом последней сегодня является проект нового Великого шелкового пути, официально называемый «Один пояс – один путь». Требующий уже не одного триллиона долларов инвестиций и состоящий из нескольких крупных субпроектов, этот мега-проект нового Шелкового пути фактически призван перевернуть пирамиду мировой экономики, замкнув последнюю на Китае. Сухопутными коридорами к Китаю предполагается привязать континентальную Евразию, а по морю – для начала Африку и островную Юго-Восточную Азию. Очевидно, что в случае успешного развития проекта со временем очередь дойдет и до Южной Америки, в которой Китай давно осуществляет свою экономическую и политическую экспансию.
Однако ключевым направлением для преимущественно континентального Китая пока являются сухопутные евразийские коридоры. И тут одного взгляда на карту этих путей достаточно, чтобы понять – уйгурам не повезло оказаться у китайцев на пути в прямом смысле этого слова – на их новом Шелковом пути. Четыре из шести сухопутных маршрутов этого пути, включая китайско-пакистанский коридор, проходят именно через СУАР. При этом не стоит забывать, что на территории самого СУАР находится свыше 20% китайских энергоресурсов. Значимость СУАР именно с этой, экономической точки зрения, обусловила создание в 2010 году Кашгарской специальной экономической зоны, и лишь три года спустя, уже запустив этот проект, китайское руководство заявило о своем глобальном проекте «Один пояс – один путь».
Но при всей геостратегической важности Синьцзян-Уйгурского автономного района, у него всегда была и остается одна, но очень серьезная проблема – то, что он... уйгурский. Собственно, эту «проблему» коммунистический Китай начал решать практически сразу после насильственного присоединения к себе в 1949 году разгромленной Восточно-Туркестанской республики и создания на ее месте СУАР. Главным инструментом этого решения стало стимулирование массированного переселения в СУАР этнических китайцев (хань) или, называя вещи своими именами, китайской колонизации Восточного Туркестана (Уйгуристана).
Более чем за полвека колонизационной политики Китаю удалось добиться в Уйгуристане значительных успехов – доля уйгуров в СУАР упала с 90% в 1949 году до примерно 40% в 2018 году. Помимо увеличения количества китайцев, осуществлялось качественное изменение этносоциально-демографической структуры СУАР — расстановка этнических китайцев на все ключевые и престижные позиции, вытеснение из них уйгуров в непрестижные сферы, стимуляция смешанных браков, а именно выхода уйгурок замуж за китайцев. Однако высокая плотность и стойкость уйгурско-мусульманской этноконфессиональной среды все равно оставалась помехой для бесповоротной китаизации региона, чье сплоченное коренное население в своей массе отторгало чужаков, воспринимая их власть как временное явление.
С запуском проекта «Один пояс – один путь» амбициозное китайское руководство уже не могло рисковать, а потому приступило к «окончательному решению уйгурского вопроса» посредством брутальной ломки самой уйгурской этноконфессиональной среды. Так называемые профилактические центры, или лагеря перевоспитания, а фактически концентрационные лагеря, попадание в которые грозит любому уйгуру, заподозренному в исламском мировоззрении и образе жизни, стали основным инструментом такой ломки. Из той же серии подселение китайских коммунистических инструкторов в уйгурские семьи, множественные случаи уже даже не стимуляции китайско-уйгурских браков, а принуждения уйгурок к выходу замуж за китайцев, что для уйгуров равносильно изнасилованию: мусульманка, согласно канонам своей религии, не может быть замужем за немусульманином.
Уйгурская проблема стала для коммунистического руководства Китая международной задолго до того, как мир начал говорить о геноциде уйгуров и существовании в XXI веке концлагерей с миллионами заключенных. Ведь помимо 11 миллионов уйгуров, живущих в китайской юрисдикции, примерно полмиллиона уйгуров проживают вне ее пределов, а значит и вне прямого контроля коммунистических китайских властей. И разумеется, именно там себя максимально проявляют настроения и силы, которые жестоко подавляются в Китае.
Подавляющее большинство зарубежных уйгуров сегодня проживают в государствах Центральной Азии, в первую очередь в Казахстане, где их примерно 250 000 человек, в Кыргызстане, где их примерно 55 000 человек и Узбекистане, где их около 20 000 человек. Еще тысячи уйгуров примкнули к различным вооруженным формированиям вроде Исламской Партии Туркестана в Афганистане и Сирии, главным образом руководствуясь стремлением приобрести военный опыт для последующего освобождения Восточного Туркестана. Но именно эта часть используется китайской коммунистической пропагандой в качестве козыря, оправдывающего борьбу Пекина с «терроризмом», перенесенную на весь народ. Если же говорить о мирной части уйгурской диаспоры, то в отношении нее Пекином проводится политика всемерной нейтрализации, начиная от вербовки спецслужбами своих агентов и провокаторов в ее среде, раскалывающих неудобные уйгурские организации, заканчивая разжиганием уйгурофобии в тех странах, где проживают эти общины, в том числе посредством провоцирования межэтнических конфликтов. Наглядным примером такой политики является убийство лидера уйгурской общины в Кыргызстане Нигмата Базакова в 2005 году, которое его соплеменниками связывается с китайскими спецслужбами.
Центральная Азия сама по себе рассматривается нынешним руководством Китая как его подбрюшье. Весной 2020 года Московский Центр Карнеги опубликовал статью Темура Умарова «На пути к Pax Sinica: что несет Центральной Азии экспансия Китая». В ней были систематизированы все ключевые аспекты китайской экспансии в регионе: экономические, политические, военные, культурные и т.д. Это вызвало настоящую истерику посла КНР в Казахстане Хуахина Джиао, обрушившегося на автора статьи с площадной бранью. Уйгурской диаспоре это «укрепление отношений» центральноазиатских стран с КНР не несет ничего хорошего, впрочем, как и укрепление таких отношений Пекина с любыми другими государствами, которым он сразу же начинает пользоваться для давления на уйгурские общины в этих государствах.
К сожалению, в силу уже установившейся экономической и нарастающей политической зависимости от Китая большинства соседних с ним мусульманских стран, полагаться на их поддержку уйгурам не приходится. И если турецкое руководство осторожно поднимает этот вопрос, а многие турецкие СМИ активно освещают его, то, например, руководство Пакистана прямо заявляет, что из-за своих стратегических отношений с Китаем не будет этого делать, а настрой немалой части пакистанских комментаторов по этой теме является откровенно уйгурофобским. Тем не менее, маховик международной реакции на политику плохо прикрытого геноцида в отношении уйгурского народа медленно, но верно раскручивается. А это вселяет надежды на то, что политика Пекина по окончательному решению уйгурского вопроса, необходимому для успеха его глобальной стратегии, даст сбой.
