Год российской науки в сообществе как-то сразу прозвали годом ее похорон. Вопрос не в том, что данная сфера не нуждается в преобразованиях, а в том, что после всех предыдущих попыток, с точки зрения самих ученых, становилось только хуже. В сентябре 2019 года так оценили реформу, проводившуюся с 2013 года, две трети опрошенных академиков РАН. Еще 22% назвали последствия неоднозначными, и лишь каждый двадцатый считал реформу благотворной для науки.
Нынешний глава Минобрнауки продолжает дело своих предшественников, и популярностью эти меры тоже не отличаются. В частности, ликвидация Российского фонда фундаментальных исследований посредством слияния с негосударственным Российским научным фондом. Как минимум, на текущий год, в силу иронии его названия, ученые потеряли самый демократичный и массовый научный конкурс, участники которого сами выбирали темы своих работ. Всего упраздненный РФФИ поддерживал более 15 тыс. проектов, в которых было задействовано свыше 75 тыс. научных работников. Плюс 60 международных проектов с 40 странами мира, большинство которых также пошли под сокращение.
Конечно, это локальная ситуация, которую так или иначе «пофиксят», но она хорошо отражает общий тренд в отрасли. Отечественная наука неэффективна, утратила передовой статус и в целом стагнирует, но до сих пор все попытки ее преобразования в духе требований нового времени лишь усугубляют этот процесс.
Это связано не только и даже не столько с тем, что управленцев, способных осознать масштаб кризиса и найти действительно работающие решения, в стране просто нет. Каждый смотрит со своей колокольни и имеет видение, далекое как от позиций других участников процесса, так зачастую и от реального положения дел. Тем же, кто (если) сможет подойти к вопросу действительно серьезно, придется решить ряд поистине фундаментальных проблем.
Советское наследие
Главный миф, связанный с обоснованием всех бед отрасли, сводится к тому, что она якобы еще не переросла свое наследие времен СССР. Мол, старые институты, системы коммуникаций и подходы к организации процесса исследований и их внедрения не работают в рыночных условиях. Командно-административная система позволяла достигать определенных результатов по некоторым направлениям, необходимым главным образом для ВПК, но с приходом свободной конкуренции за финансовые и человеческие ресурсы она показывает свою неэффективность. И сейчас главное, что тормозит развитие, – это засилье людей старой формации, не принимающих новые правила игры.
Своя правда в этом, разумеется, есть. Но почему советская наука вообще работала? Уж точно не благодаря железной дисциплине и беззаветной вере в общее дело, хотя в какой-то степени и это помогало. Но главное – она была институционально и ресурсно обеспеченной.
Вопрос не только в том, что в советские времена зарплата президента РАН была в полтора раза больше, чем у генсека ЦК КПСС, а расходы бюджета на науку и образование составляли свыше 20% ВВП страны. Несмотря на закрытость страны и ограниченность по многим параметрам, каждый вложенный рубль давал больший результат, чем сейчас, потому что работали вертикальные и горизонтальные механизмы во всей этой структуре.
В первом случае это цепочка «НИИ – КБ – опытное производство – предприятие». При необходимости ее можно продлить или уточнить, но во всем этом взаимодействии были понятные и работающие механизмы, а все участники процесса точно понимали, кто за что отвечает.
Другое, возможно, еще более важное – это внутренняя конкуренция. На внешнем контуре страна соперничала с другими уже готовой продукцией: у кого ракеты эффективнее, тот и победил. Но внутри страны каждый этап разработки предполагал вполне реальное соревнование его участников. Как это ни парадоксально для административно-командной системы, единственным монополистом в ней было само советское государство. Но по каждому крупному проекту на всех этапах его реализации шла настоящая гонка между исследовательскими институтами, конструкторскими бюро и так далее.
Искусственность такой конкуренции – другой вопрос, но такой подход работал и работает до сих пор. Ведь Китай пусть и обогнал нас в плане космических исследований и по многим другим направлениям, но достиг этого в ходе реализации управленческой парадигмы, куда более похожей на советскую, чем на современную российскую.
Структурный распад
Нынешняя отечественная наука лишена всех перечисленных преимуществ. Во-первых, у нее несопоставимо меньшее финансирование. С тех пор как 30 лет назад Егор Гайдар сказал «Наука подождет», принципиально ничего не изменилось.
«На науку у нас идет около 1% ВВП, а число ученых около 0,5% работающих. Вывод? Сокращение числа ученых в России – это часть общей системной проблемы – недофинансирования науки», – обозначил сразу две проблемы глава РАН Александр Сергеев на недавнем заседании в Совете Федерации.
Действительно, доля ученых в стране сокращается как по относительным, так и по абсолютным значениям. Граждан с научными степенями за 10 лет стало на 10 тысяч меньше. Сегодня в России 75 тысяч кандидатов и 25 тысяч докторов наук. Россия по этому параметру опустилась с 4 на 6 место в мире, хотя долгое время была на первом. Число защит научных работ снизилось с 21 тысячи в 2012 году до 9 тысяч в 2019, а по итогам аспирантуры идут на эту процедуру лишь 9% тех, кто там учился. С 2012 года за границу стало уезжать впятеро больше ученых, а всего за последние 30 лет наша страна потеряла 65% исследователей: из 992 000 осталось 348 000, включая неостепененных работников и вспомогательный персонал.
Сейчас любые слова о том, чтобы сломить этот тренд, сводятся к ничем не подкрепленному популизму. В России не просматривается никаких предпосылок к росту социального статуса ученого и к возможности его личностной реализации на Родине.
Нет условий для развития
Но и те, кто остался, не могут работать хотя бы так же эффективно, как в советские времена, не говоря уже о международной конкуренции. Описанные горизонтальные и вертикальные связи, на которых держалась советская наука, не работают. Ученые сами должны искать структуры, заинтересованные в результатах их исследований. А те, в свою очередь, будь то крупный бизнес или госкомпании, вовсе не заинтересованы во внедрении НИОКР, так как занимают монопольное положение.
«В России очень часто сталкиваешься с такой ситуацией (сейчас совершенно абстрактно говорю): ты что-то привез в промышленность, там смотрят и говорят: «Да, хорошая разработка. Но теперь объясните, зачем нам это надо? Мороки от того, что мы сейчас будем это внедрять, огромное количество. А у нас и так 100% продукции покупают, мы монополисты». И проблема в том, что, окажись я сам на месте этих людей, возможно, я рассуждал бы так же», – рассказал в недавнем интервью Forbes ректор Сколковского института науки и технологий (Сколтеха) Александр Кулешов.
Он же напомнил и о конкуренции между разработчиками в различных отраслях. В СССР за создание того или иного самолета бились КБ Сухого, Микояна, в США сегодня, помимо устоявшихся лидеров вроде Boeing и Lockheed Martin, включаются в борьбу за космическую экспансию новые игроки вроде SpaceX или Blue Origin.
В России всего этого нет. Большинство реформ сводились к ликвидации и слиянию якобы избыточных и неэффективных институтов. Но в результате выстраивается вертикаль с гарантированным заказом и единственным участником на каждом этапе. Даже когда такая система вообще работает, делает это она заведомо медленнее и хуже, нежели в конкурентных условиях.
Управленческий кризис
Все сказанное касается в большей степени прикладных исследований, которые в свою очередь могут проводиться лишь на базе фундаментальной науки. И реформаторы зачастую забывают разницу между ними. Если первая занимается «материализацией» знаний и имеет некоторый потенциал рыночной эффективности от процесса внедрения, то вторая производит сами знания как таковые.
В отличие от прикладной науки, фундаментальная не может быть ни окупаемой, ни национальной. Разные разработчики в разных государствах создают свои версии самолетов, но все они работают по одним и тем же законам аэродинамики. Как показал недавний китайский опыт, совершенно отвлеченные, на первый взгляд, исследования могут создавать почву для создания критически важных технологий.
Но все поколения реформаторов от науки мыслят в других категориях. Им важны цифры, будь то объем привлеченных инвестиций, количество полученных патентов или опубликованных статей. При всей внешней правильности такой подход убивает на корню то, чем наука является по своей сути. Но именно его диктуют пресловутые «эффективные менеджеры».
«Поиск научной истины – это не бизнес. Руководитель вузов получает зарплату в разы выше, чем профессора, которые вынуждены бегать по учебным заведениям и корпусам, работая на несколько ставок. Сегодня выставляет ставки менеджер, который не является ученым и не проходил защиты», – рассказал «ФедералПресс» доцент кафедры политологии и политического управления Школы политических исследований Института общественных наук РАНХиГС Михаил Мизулин.
Современные российские управленцы не понимают, как можно если не вырастить, то хотя бы перекупить хорошего ученого, создать для него все условия и потом просто не мешать работать. Так, например, сделал Израильский естественнонаучный институт Вейцмана. Его сотрудница Рут Арнон после 20 лет работы создала копаксон – единственный в мире препарат от рассеянного склероза. Два десятилетия ее никто не трогал, не заставлял писать отчеты и статьи, не упрекал в отсутствии «выхлопа», и в результате с патента на полученный препарат институт имеет ежегодно 800 миллионов долларов. И да, результата могло бы и не быть, но такова природа научных исследований. Инвестиции в них всегда рискованны на коротких дистанциях, но обеспечивают стратегическое преимущество в перспективе.
Но, похоже, именно отсутствие по-настоящему долгосрочного планирования обрекает каждую очередную реформу науки на провал. Российское общество во всех его стратах чрезвычайно атомизировано и не думает дальше пары шагов вперед. Бизнес по-русски предполагает немедленную прибыль, а доминирующая управленческая парадигма – достижение конкретного KPI в короткие сроки, даже если эти показатели и будут чистой формальностью.
В этих условиях любой ученый, будь то юный вундеркинд или светило с мировым именем, оказывается перед непростым выбором между любовью к Родине и к науке как таковой. Ведь если он действительно чего-то стоит, то его всегда ждут в ведущих исследовательских центрах мира, где будет лучшее оборудование, идеальные условия, минимальная бюрократия и никаких бесконечных переписываний правил игры и «эффективных менеджеров» над душой.
Как все исправить?
Любая реформа современной российской науки напоминает свежую штукатурку по обвалившейся стене. Поэтому и подлинное исправление ситуации возможно лишь в том случае, если начинать с самих основ: необходим общественный запрос на научную деятельность и ее результаты. А для этого – смена не просто управленческих подходов, а ни много ни мало – государственной идеологии. Советское общество было наукоцентричным и последующая десоветизация изменила в том числе и это. Можно сколько угодно говорить про особый путь, но на практике любое государство оказывается перед неизбежным выбором между традиционными ценностями с сопутствующей стагнацией и прогрессом в роли стержневого идеала.
Только с такой базой можно проводить масштабные институциональные преобразования, выстраивая вертикаль разработок и создавая внутреннюю конкуренцию на каждом их этапе. Нынешний скандал вокруг конкурса средств доставки на Луну, который проводит NASA и результаты которого пытаются оспорить проигравшие участники, делает эту цель куда более достижимой, чем обещания Рогозина, что мы тоже все сделаем. И эта история предлагает нам совершенно иной кейс взаимоотношения политиков, бизнеса и ученых, чем сформировался в России.
Разумеется, такой подход потребует кратного роста вложений, но они стратегически всегда окупаются. Перераспределение бюджетов всех уровней в пользу науки может быть по-настоящему эффективным, но только когда есть институты и конкуренция. В противном случае мы повторим историю с космодромом «Восточный».
Но при всем этом мы держим в уме советский опыт и не идеализируем его хотя бы потому, что в итоге СССР проиграл. И здесь перед Россией стоит еще один вызов, столь же труднопреодолимый, как и архаизация общества: изоляционизм. Научное знание универсально и не признает границ и геополитических интересов. Сильное и эффективное государство не сворачивает международную кооперацию, а всячески ее развивает. Человечество подошло к тому моменту, когда ни одна страна в мире, какой бы могущественной она ни была, в одиночку не способна ни решить хотя бы одну глобальную проблему, ни тем более вывести прогресс на новый уровень.
Поэтому в первую очередь следует признать вполне очевидный факт, что нет никакой российской науки. Как, впрочем, американской, израильской или китайской. Есть цивилизация разумных существ, которая явно переросла масштабы своей планеты и готовится стать чем-то большим, чем она до сих пор была. И сложность стоящих перед ней вопросов такова, что либо она это сделает, либо вовсе исчезнет. От каждого государства зависит лишь то, какой вклад оно может внести в это общее дело.
