После воцарения в России династии Романовых на смену старой русской политике ухода от конфронтации с Османским государством и поиска сотрудничества с ним приходит военно-политический антагонизм двух стран. Кульминации он достигает начиная с эпохи Екатерины II, когда Российская империя воевала с Османской, а ее затравленный и восставший «глубинный народ», напротив, смотрел на последнюю с надеждой.
Русско-турецкие войны в XVIII–XIX веках вели к непрерывному расширению границ Российской империи в Причерноморье и на Кавказе, а в XX веке, по планам ее стратегов и идеологов, должны были закончиться небывалым триумфом в виде завоевания Стамбула-Константинополя и его превращения в столицу нового союза славянско-православных народов. Такова была стратегическая задача Российской империи в ее геополитической конфронтации с Османской империей, но закончилась эта конфронтация, ставшая одной из причин Первой мировой войны, ее полным крахом.
Правда, рухнула и Османская империя, а возникшим на ее месте новым государствам пришлось выстраивать между собой отношения на новой основе, о чем мы постараемся поговорить уже в следующий раз. Сегодня же расскажем о тех видных представителях русской патриотической мысли, которые не разделяли доминирующих среди «русских патриотов» воинственных антитурецких настроений и имели свой взгляд на русско-турецкие отношения.
Александр Солженицын: «Не нужен нам берег турецкий»
Однозначно негативную оценку экспансивной политики Российской империи, начиная с XVIII века в целом и ее непрерывных войн с Османским государством в частности, давал Александр Солженицын. Руководствовался он при этом отнюдь не пацифизмом, а русским национальным патриотизмом, считая, что эта политика не служила интересам самого русского народа, а вредила ему. В своем произведении «Русский вопрос к концу XX века» он писал:
«Екатерина совершила важные дипломатические ошибки: она рассчитывала, что Пруссия — союзник, что Австрия перед лицом мусульманской Турции окажет благоприятствование христианской России, и взяла целью не просто пробиваться к Черному морю, что только и было для России жизненно необходимо, но схватилась «поджигать Турцию с четырех сторон», замыслила неисполнимый «греческий проект»: восстановить византийскую империю на развалинах турецкой (кстати, и Вольтер давал ей такой совет; на византийский трон уже было намечено посадить внука, Константина Павловича), посылала в Грецию эскадры в обгиб всей Европы и агентов-возмутителей к балканским христианам.
Химерический этот план и близко не мог быть выполнен, и греков на то собрать и поднять было невозможно — но, вот, впервые в Европе замаячила грозная тень вмешательства России в дела Балкан. Увы, эта ложная, дутая и заклятая идея погоняла и русских правителей, и потом русское общество весь XIX век и естественно настраивала против нас всю Европу, а более всего — соседнюю с Балканами Австрию, и так — в упор до 1-й Мировой войны».
Как видно, эту «ложную, дутую и заклятую идею» русско-турецкого антагонизма за наследие Византийской империи Солженицын считал одной из причин, которая привела к Первой мировой войне, повлекшей за собой катастрофу для Российской империи. Не менее негативно он смотрел и на русско-персидские войны в то же время:
«А войны с Персией имели уже долгую историю, и главный смысл их был — оборона Грузии, это началось еще с Бориса Годунова, которому просился под руку грузинский царь Александр. По религиозным понятиям мнилось необходимым и естественным – помогать христианскому народу, защемленному по ту сторону Кавказского хребта, – интересы русского народа и русского государства и тут отодвигались на второй план. В 1783 с той же мольбой обратился грузинский царь Ираклий. В последний год своего правления Екатерина отправляла 43-тысячную армию в Азербайджан, Павел отозвал ее обратно. При Александре военные действия возобновились, был завоеван Дагестан — для какой русской надобности? Для плаванья по Каспийскому запертому морю? До Тильзита и Наполеон подталкивал персидского шаха на вторжение в Грузию, после Тильзита уже не он, но Англия. По миру 1813 за Россией были признаны и вся Грузия и Дагестан — опасное влезание во все новые и ненужные для России капканы».
В целом всю политику Российской империи на южном направлении Солженицын прямо называл преступлением против самого русского народа и его интересов: «При нарастающей третий век народной усталости, при наших внутренних экономических и социальных неурядицах, при «оскудении Центра», при угрожающем росте бюрократического своеволия, не способного к высокой эффективности, но подавляющего народную самодеятельность (писали: «Ссохлась и русская личность, натуры смелые и широких способностей стали встречаться все реже», – и правда, много ли их в русской литературе XIX века?) – при этом всем неустанные войны за балканских христиан были преступлением против русского народа».
Константин Леонтьев: предвидения и мечты имперского аристократа
Если выдающийся русский мыслитель конца XX века Александр Солженицын критически оценивал политику Российской империи с точки зрения русских национальных интересов, то не менее выдающийся русский мыслитель конца XIX века Константин Леонтьев руководствовался диаметрально противоположными мотивами. В противоположность Солженицыну, имевшему крестьянскую ментальность и мыслившему категориями народных интересов, имперскому аристократу, эстету и мистику Леонтьеву такой «узкоплеменной» подход глубоко претил. Он, напротив, считал, что на Россию возложена высшая миссия, но не просто защиты православных народов, а защиты традиционного миропорядка.
Константина Леонтьева можно считать философом культуры и общества, разработавшим оригинальную концепцию их существования и развития. Он создавал ее в тот момент, когда во всем мире набирали популярность идеи всеобщего уравнивания в правах и народовластия, и считал, что их реализация ведет к гибели великих культур. По его мнению, каждая культура или цивилизация (культурно-исторический тип) от зарождения до гибели проходит три стадии: первоначальной благородной простоты, внутреннего усложнения и расцвета и наконец вторичного смесительного упрощения, ведущего к ее гибели. По его мнению, второй стадии развития культуры соответствует монархический сословный строй, а демократические движения и демократический национализм как их разновидность под лозунгами освобождения и возрождения наций на самом деле ведут к их гибели.
Отношение Леонтьева к Османскому государству и т. н. «восточному вопросу», то есть проблеме славянских и православных народов, входивших в его состав, определялось этими соображениями. Леонтьев был русским дипломатом, служившим в Стамбуле, хорошо знал Балканы и много там бывал, в частности, на острове Афон, который был и остается центром притяжения многих православных со всего мира. И если в основе отношения Александра Солженицына к «восточному вопросу» были интересы русского народа, которые он считал расходившимися с политикой российского государства, то позицию Леонтьева определяло то, что он был государственным служащим и православным мистиком.
Но, как ни странно, именно с этих позиций он относился к Османскому государству с явной симпатией и с такой же антипатией – к националистическим движениям балканских славян и греков, пользовавшихся в тот момент огромной поддержкой в русском обществе. Леонтьев же считал, что Османское государство играет благотворную роль для сохранения как самого православия и традиционной национальной культуры славянских и православных народов, которым больше угрожают их собственные демократы и националисты, так и для здорового религиозного и монархического порядка в мире. Эта симпатия у Леонтьева сохранялась всегда, но в практическом политическом отношении следует разделять его позицию до и после события, положившего конец османскому присутствию на Балканах, — герцеговинского восстания 1875 года, вызванных им османско-сербской и османо-черногорской войн и в конце концов и Берлинского конгресса 1878 года.
До этих событий Леонтьев писал: «Я, пишущий эти строки, нисколько не желаю падения Турции; напротив, дальше я постараюсь доказать, что Турция всем нам нужна: русским, болгарам и грекам. Я думаю, что она в некоторых случаях может стать для нас самым естественным и верным союзником.
Россия, повторяю я, доказала, что она разрушить Турцию не ищет. Это давно уже стали повторять между собою тайком и христиане; в последнее время, хотя и немногие, но умные турки стали тоже подозревать, что это может быть и в самом деле правда. ...Каковы же теперь желания турецких христиан, болгар и греков? В чем состоят их существенные ближайшие интересы? Что им нужно прежде всего — не для материального существования, конечно, а для их национального развития? Падение Турции? О нет! Напротив: и грекам и болгарам нужно удержание турок на Босфоре, нужно сохранение целости Турецкой империи; турки нужны теперь и тем, и другим. И нужны они не с моей личной или какой-нибудь теоретической только точки зрения и не с точки зрения каких-нибудь дальновидных русских интересов.
Нет, турки нужны и грекам, и болгарам с точки зрения именно крайней эллинской и крайней болгарской. ...Грекам турки на Босфоре нужны как средство предохранительное от развития того панславистического государства, которого они так опасаются. Пока турок на Босфоре, говорит себе теперь крайний грек, панславизм невозможен; и нам бороться против него легче при существовании Турецкой империи в ее нынешнем составе. ...Но дело в том, что именно самые пылкие и крайние болгары тоже желают сохранения Турции. ...Положение болгар в Турции выгодно, и они просят только об одном, чтобы им не мешали жить хорошо с турками.
...Итак, если греки в последнее время стали смотреть на Турцию как на лучший оплот против панславизма, то болгары смотрят на нее как на охранительный покров, под которым вернее может окрепнуть их зеленая и еще слабая народность, не страдая от духовного и сглаживающего влияния народностей соседних и родственных им, но более их зрелых, просвещенных и крепких. ...Итак, все соединяется в настоящее время к тому, чтобы Турция была не только сохранна, но и по возможности расположена к нам. ...А если так, то, сообразно желаниям единоверцев наших, турки необходимы и для русской политики, этой всегда фаталистически умеренной, всегда инстинктивно средней».
Как считал в тот период Леонтьев, «русская политика» на Балканах (Солженицын, напомним, русской ее не считал) должна была преследовать две цели – защиту православных единоверцев и противостояние глобальным угрозам. Что касается первой цели, то Леонтьев прямо писал о том, что православные религия и образ жизни вполне защищены в Османской империи:
«... Турция не только в политическом отношении, но и в самом религиозном в наше время скорее полезна Православию, чем вредна… и в Австрии, и в Турции, никто уже не гонит серьезно ни католичества чехов и хорватов, ни православия сербов и болгар. Напротив того, в последнее время даже турецкие министры, например, так изучили наш церковный вопрос, что делают нередко болгарам очень основательные канонические возражения, когда те слишком спешат. Туркам иногда, для спокойствия империи, приходится защищать православие от увлечения славянских агитаторов».
А будущее своего любимого оплота православия на Балканах он видел так: «...сему совокупному Афону выгодно теперешнее его положение самоуправления под султанской властью. Политическая власть турок, церковная зависимость от Вселенской Греческой Патриархии, денежная постоянная помощь из России: вот тройная зависимость, заключающая в себе наилучшие залоги внутренней свободы для Святой Горы. Подвластная туркам и населенная разноплеменными монахами, она сохранит истинный характер — быть самым верным иноческим убежищем и очагом чистого Православия».
Что же касается глобальных угроз, по мнению Леонтьева, России нужно было присутствовать на Балканах не для того, чтобы стремиться к разрушению Османского государства, а для того, чтобы не дать Западу воспользоваться им, если оно произойдет: «Положение Турецкой империи (особенно по сю сторону Босфора) справедливо могло внушать опасения, справедливо могло подать повод назвать Турцию «больным человеком».
...Могли ли мы оставаться равнодушны при виде подобного состояния дел в Европейской Турции, и не имели ли мы, я не говорю права (мы устали от этих разных прав, которые каждый толкует по-своему!), а необходимости спросить себя: «Владетель этого соседнего государственного здания богат; с ним мы жили попеременно то дурно, то дружески; его отношение к нам мы уже знаем; но ввиду стольких опасных и могучих соперников (если не всегда врагов) наших на Западе, нам надо знать на всякий случай, в какое отношение станут к нам его возможные наследники, эти местные племена, соединенные к тому же с нами кто историей нашей, а кто и кровью?» Вот почему Россия всегда поддерживала христиан на Востоке; она знала, что если не она, так другие будут поддерживать их на всякий случай».
Однако после Берлинского конгресса произошло то, что предполагал Леонтьев – начало полного ухода Османской империи с Балкан. И тут он уже доводит свою идею о том, что Россия должна включиться в процесс раздела ее наследия до экстремального завершения. Леонтьев предлагает России захватить Стамбул-Константинополь, чтобы основать в нем столицу новой конфедерации православных народов под властью православного русского царя.
Впрочем, даже в этот момент, надеясь на чудо создания религиозного монархического союза, которое переломит ход мировой истории, Леонтьев понимает, что шансы на такой перелом малы. «Чуда» не произошло – противникам Османской империи совместными усилиями удалось ее сокрушить. Но никакой православной религиозной империи вместо нее, конечно, не возникло – использованные для ее сокрушения национальные движения славянских и православных народов выполнили именно ту историческую роль, о которой предупреждал сам Леонтьев в догерцеговинский период своего творчества. В итоге этого процесса вслед за Османской рухнула и сама Российская империя. А на обломках Османской империи поднялся уже турецкий национализм, который создал новое национальное государство – Турецкую Республику, и отстоял для нее Стамбул.
